Статья: Не суди — и не судим будешь
http://www.peoples.ru/art/cinema/actor/ ... story.html
«Как только влюбляюсь, сразу женюсь»
С МОЕЙ первой женой Кирой я познакомился в Концертном зале им. П. И. Чайковского. Мы с товарищем пошли на фестиваль венгерской музыки. Я сидел в амфитеатре, откуда весь партер был виден как на ладони. И вдруг в середине его я увидел девушку. Удивительно, но, как будто почувствовав мой взгляд, она подняла на меня глаза. В антракте я постеснялся подойти — у меня никогда не хватало смелости так запросто знакомиться. Но в раздевалке я решился — подошёл, подал пальто и спросил разрешения проводить её домой. Мы пробродили всю ночь по Москве, а на следующее утро мне позвонили и сказали, что я утверждён на роль Дибича в фильме «Необыкновенное лето» и должен ехать на съёмки в Саратов. Короче говоря, она приехала ко мне на съёмки, а после возвращения в Москву мы поженились. Вот такая история. Она училась в мединституте на врача, мой актёрский путь был на старте…
Мы делили одну комнату с Кириными родителями, перегородив её шкафом. Я был впервые женат, влюблён и озабочен здоровьем своей супруги, у которой открылся туберкулёз.
Вся наша жизнь проходила под неусыпным руководством Кириной матери, комментирующей всё происходящее, как акын, который что видит, о том и поёт.
Моя мама не вмешивалась в нашу жизнь, считая, что раз мне хорошо, то и она счастлива, а отец был очень недоволен моей женитьбой. Он с жестокой прямолинейностью утверждал, что мне нужна здоровая жена, за что навсегда остался для Киры ненавистным человеком, а я не разговаривал с ним из-за этого два года.
Потом мы с Кирой получили квартиру на проспекте Мира, я купил на заработанные в кино деньги первую мою машину «Москвич», назвали её любовно Тузиком, и всё бы хорошо, но моя беспросветная занятость, частые отъезды на съёмки и гастроли, прямо скажем, не очень укрепляли нашу семью.
Не хочу обсуждать причины обоюдной виноватости друг перед другом, может быть, больше виноват я, хотя и Кира была не святой, но мы расстались в самое неподходящее для этого время — ожидался ребёнок, которого так долго хотели, но не получалось из-за её болезни.
Родилась наша дочь Алёна уже без меня. Кира вскоре вышла замуж, думаю, удачнее — актёр вообще не подарок для супружеской жизни, — и многие годы, почти до окончания Алёной школы — старшие классы она окончила в Москве — они жили за границей, так как Кирин муж был собкором «Известий» в ГДР.
Со спектаклем «Дамы и гусары» у меня связаны не только муки творчества, но и перемены в жизни. Началось всё как-то невинно: мой Майор влюбляется в молоденькую Зосю, решает жениться, но разумно и вовремя понимает, что слишком поздно идти на такое. Как положено актёру, я «вошёл» в роль, но несколько больше, чем этого требует сцена. Катя Райкина была очаровательна в роли Зоси — кокетливая, заманчивая, лукавая — уже весьма привлекательно, да ещё так много говорили её взгляды, что…
Вскоре я породнился с семьёй Райкиных. Они приняли меня, особенно Аркадий Исаакович. Он весьма ценил мои успехи, мой «талант», как он говорил, и считал, что мы соединились удачно.
Мне не в чем упрекнуть Катю — она действительно любила меня, и первое время нашей совместной жизни казалось контрастом предыдущей, хотя бы из-за того, что актриса больше понимает сложность жизни с актёром в браке.
Но что можно с собой поделать, если жизнь поворачивает нас, как ей хочется, а сопротивляться нет сил? Тем более что по гороскопу я Телец, а это значит — влюбчивый.
В театре уже некоторое время работала директором музея молодая, с умным, красивым и загадочным лицом женщина, которой Рубен Симонов оказывал всяческие знаки внимания. Она отвечала всем требованиям его вкуса и по внешности, и по длине ног. Каждая репетиция его спектакля начиналась с крика помрежа по внутренней трансляции: «Ирина Леонидовна! Спуститесь в зал. Рубен Николаевич не начинает без вас репетицию!»
Под предлогом записи его репетиций она должна была быть рядом.
Многие актёры с интересом наблюдали за ней, соотнося свои силы с главным режиссёром, хотя знали, что она замужем и у неё есть сын. Я не был исключением. Но пошёл дальше — не только наблюдал, но и стал слишком часто посещать музей театра, притягивающий меня как магнит.
И опять я совсем не думал уходить из семьи из-за очередного увлечения. Тем более что у нас с Катей родился Алёша.
Но человек предполагает, а Бог располагает. Она ушла от мужа сразу, как только начался наш роман. Не считала возможным обманывать.
Нас с Ириной обсудили, некоторые осудили. Жена Миши Ульянова Алла Парфаньяк презрительно мне бросила: «Я бы с тобой в разведку не пошла».
Рубен Николаевич демонстративно перестал звать Ирину на репетиции, на женской стороне посудачили о «рыжей стерве», на мужской позавидовали — на том и закончилось.
Все долгие годы, что мы живём вместе, это моя опора, мой жизненный стержень. Я по природе своей не отличаюсь борцовскими качествами, умением пробиваться в жизни, защищаться от несправедливого, а часто и подлого. А она обладает силой характера и умением в нужный момент защитить, оградить от всех проблем, что часто мне просто необходимо.
Был такой случай: в период, когда всем ведущим актёрам рекомендовалось для более успешной карьеры вступать в партию, Исай Исаакович Спектор, наш директор-распорядитель, желая мне в этом помочь, стал действовать через Ирину.
Вызвал её к себе в кабинет и, закрыв дверь, начал разговор о моём выдвижении в депутаты Моссовета, а следовательно, и о вступлении в партию.
«Вам нужна квартира, убеди его! Это надо! Будет же всё значительно проще, да и следующее звание не за горами».
Он знал тогда, что надо делать. Но в ответ услышал совершенно железные доводы, отвергающие эти предложения:
«Юра страшно далёк от всего этого. Он по природе своей не общественный деятель — он артист. Что касается вступления в партию, вы же сами первая закатите ему выговор. Он не сможет соблюдать вашу партийную дисциплину».
Она понимала, что это не моё — ответственные посты, компромиссы ради карьеры, плата за комфорт. Знала, что это означало бы разрушение, пусть нерационального, но моего уклада жизни, подчинённого только актёрской работе и свободе от общественной значительности, несовместимой, по моему мнению, с профессией.
«Пусть партийные попробуют играть, как он!» — сказала она, завершая разговор, и Исай Исаакович понял, что дальнейшие уговоры бесполезны.
Вот уже сорок лет, как я живу с моим строгим, но справедливым критиком, человеком неравнодушным буквально ко всему, что происходит в мире и в стране, с людьми и животными, в искусстве и природе.
Есть у неё, конечно, и недостатки — очень не любит вранья, моего выпивания и моих интервью в газетах, журналах и на телевидении. И при всей женственности обладает мужским умом, заставляющим порой меня досадовать на её железную логику и проницательность. Но я мирюсь с этими «недостатками».
И не представляю себе, как бы жил без неё.
«Храни меня, мой талисман…»
НЕСКОЛЬКО раз в моей жизни были случаи, когда я был на волосок от смерти, но по совершенно непонятному стечению обстоятельств, а может быть, меня хранили свыше, оставался жив.
За полгода до рождения Алёши, в мае 1961-го, театру предстояли гастроли в Ленинграде. Мы решили поехать туда на машине. Во-первых, меня трудно было оторвать от руля любимого Тузика, во-вторых, это давало нам возможность свободного передвижения по городу и окрестностям, тем более что и у меня, и у Кати там было много родственников и друзей.
Накануне отъезда я долго копался, готовя машину, потом, по обыкновению, тщательно, до глубокой ночи, собирал чемоданы.
Рано утром, часов в семь, после совершенно бессонной ночи, мы с Катей и её приятельницей Аидой выехали из Москвы. Решили приехать пораньше, потому что на следующий день в двенадцать часов надо было играть «Дамы и гусары».
Дорога была только что отремонтирована — гладкая, прямая, да ещё субботний день и мало машин, поэтому ехали быстро. Остановились только раз перекусить незадолго до Новгорода.
Зная, что я не выспался, Катя с Аидой оживлённо разговаривали со мной. Потом Катя заснула, и некоторое время мы беседовали с Аидой. Затем смолкла и она.
Однообразная прямая дорога, мало населённых пунктов, тишина в машине — не знаю, как случилось, что я на секунду закрыл глаза, а открыв, увидел, что мы на скорости несёмся куда-то вбок. Я судорожно стал выворачивать руль. От резкого движения руля машина встала на левые колёса, некоторое время ехала так, потом скатилась на обочину и начала переворачиваться. При первом перевороте открылась задняя дверь и вылетела Катя, при втором — моя, и вылетел я. На какое-то время я потерял сознание. Очнувшись и открыв глаза, понял, что лежу в воде, а вокруг плавают яркие диковинные растения. Когда смог сосредоточиться, увидел, что эта живописная картина состоит из моих галстуков, выпавших из чемодана. Рядом со мной мерно работал двигатель стоящей на крыше машины и валил густой чёрный дым. Я подполз, подлез к рулю и выключил зажигание. В наступившей тишине послышались стуки из машины — это Аида, придавленная оставшимися чемоданами, просила освободить её. Совершенно машинально, ещё плохо соображая, я, к удивлению, легко открыл дверь и, превозмогая дикую боль в плече, вытащил Аиду. Потом увидел Катю. Она лежала недалеко от машины, совершенно не понимая, что произошло, потому что в момент аварии спала. Я был напуган — ведь она была беременная. К счастью, после осмотра у неё оказалось только расцарапано лицо и поранена нога. У Аиды была ушиблена шея, а у меня — сотрясение мозга и трещина в ключице. Невероятное везение, в которое не могли поверить санитары «скорой помощи», взглянув на искорёженную машину. Их первый вопрос был: «А где трупы?»
Много лет спустя я ехал в тот же Ленинград на концерты, которые устраивал Рудик Фурман. На сей раз была зима. Выступать надо было сначала в Зеленогорске, потом в Сестрорецке. Из Ленинграда поехали на машине. Днём был дождь со снегом, а к вечеру, когда мы уже отыграли первый концерт, подморозило. Нас в машине было четверо — Рудик, наша актриса Элла Шашкова, шофёр и я. Из-за гололёдицы ехали медленно, осторожно, тем более что дорога состояла из сплошных горок. До Сестрорецка оставалось буквально два-три километра. Я сидел на переднем сиденье, по обыкновению, легкомысленно не пристёгнутый ремнями безопасности, хотя внутри что-то говорило об опасности. Думая как раз об этом, я вдруг почувствовал себя парящим в воздухе — передо мной пронеслись вершины деревьев, облака на хмуром небе… А потом — удар, тишина и странное состояние положения вниз головой. Я почувствовал, что ноги упираются в крышу машины. И только один звук — ни стона, ни слова — звук льющейся откуда-то струи воды.
Первая мысль — это бензин! Одна искра, и мы взорвёмся. Судорожно пытаюсь открыть хоть одну дверь — бесполезно. Опустить стекло в окне — тоже. Нас заклинило, и осталось только ждать самого страшного.
Вдруг откуда-то извне слышатся голоса: «Миленькие, подождите, сейчас мы поможем!»
Это, на наше счастье, вдоль шоссе гуляли отдыхающие из расположенного рядом санатория, которые видели наш «полёт» и поспешили на помощь.
Всё это я вспоминаю, потому что очень верю, что во всех случаях, которые давно могли прервать мою жизнь, посылая такие испытания, будто хранил меня Кто-то. И одновременно предупреждал — как ничтожно мала граница между жизнью и смертью и как надо благодарить Бога за оставленные мне дни.
«Сни-май-ся у Ря-за-но-ва!»
ЭЛЬДАРОМ меня познакомил Иван Пырьев.
Рязанов начинал съёмки фильма «Человек ниоткуда» и приглашал меня на Поражаева. Мне казалось, что роль служебная, да и занятость в театре была огромная, поэтому я отказался. Вдруг мне звонят с «Мосфильма» и просят приехать для разговора с Пырьевым, предупредив, что машина за мной будет через час. Я, теряясь в догадках, конечно, еду. Вхожу в огромный кабинет директора «Мосфильма» по длинной ковровой дорожке. Где-то в углу маячит стол, около него — Пырьев. Не успев сделать и двух шагов, замираю на месте, потому что он, выйдя из-за стола, бухается на колени и таким образом ползёт ко мне навстречу, норовя поцеловать мой ботинок. От неловкости я попятился, а он смотрит на меня снизу и так протяжно, по слогам, иезуитски улыбаясь, говорит:
«Сни-май-ся у Ря-за-но-ва!»
Ну тут уж как откажешься?
Есть у Эльдара Александровича замечательная черта — верность актёрам. Кого он полюбит, тот уж обязательно будет сниматься у него, и не раз.
После «Человека ниоткуда» мы снова встретились на «Гусарской балладе», затем я попал в «Иронию судьбы…», по воле случая, правда. Должен был сниматься Олег Басилашвили, но у него умер отец, приехать он не смог, поэтому Эльдар срочно вызвал меня. Озвучивал закадровый текст в «Берегись автомобиля» и «Стариках-разбойниках». Ну а дальше большой промежуток времени мы встречались с Эльдаром по случаю и всегда был разговор о том, что надо бы… хорошо бы…
И окончательно затух наш «роман», когда я дважды отказался сниматься: в «Гараже», потому что не мог по времени, и в «Небесах обетованных», потому что не понравился сценарий.
Я прочёл его и спросил Эльдара:
«Неужели тебе интересно снимать эту чернуху?»
«А тебе надо, чтоб я снимал сопли и слюни?» — ответил он.
По-моему, Эльдар обиделся на меня за это и больше никогда ничего не предлагает, хотя трогательно зовёт всегда на свои праздники.
«Гусарская баллада» идёт до сих пор, и многие её любят. И поручик Ржевский стал как бы реальным лицом — о нём есть анекдоты, как о Чапаеве, а недавно в Ржеве даже решили поставить ему памятник.
Удивительный долгожитель и «Ирония судьбы…», в которой моя весьма незначительная роль неожиданно обернулась широкой известностью. До сих пор, где бы я ни был, вслед мне несётся: «Ипполит идёт!» — и неизменный вопрос: в своём ли пальто я снимался под душем. Вот и угадай, что важнее для популярности: сыграть Гамлета или сняться в пальто под душем.
Я люблю людей
И ВСЕГДА стараюсь находить в них прежде всего хорошее. Приезжая с гастролей, съёмок, из санатория, я рассказываю жене, каких прекрасных людей я встретил. Она, смеясь, говорит: «У тебя все люди прекрасные». Может быть, это моё заблуждение, но так хочется в это верить! Я, много играя и снимаясь, никогда не ощущал зависти или откровенной неприязни по отношению к себе.
Но жизнь преподносит сюрпризы, и не всегда приятные. Это я запомнил навсегда именно потому, что мне такое не могло прийти в голову. Я узнал, что моё выдвижение на звание народного артиста СССР так долго лежит в райкоме партии, через который проходили все награды и звания, потому что из театра пришло анонимное письмо, подписанное «вахтанговцы», где говорилось, что я недостоин такого звания, — далее перечислялись мои грехи. Кто эти «вахтанговцы», я потом узнал и с удивлением констатировал факт, что эти люди долгие годы служат рядом со мной, здороваются, улыбаются, выпивают, шутят. Это было горьким откровением. Я, конечно, человек грешный, но строго придерживаюсь правила: «Не суди — и не судим будешь». Оказалось, что это правило не для всех.
«И на старуху бывает проруха»
АКТЁР, как ребёнок: всё хочет потрогать, попробовать на вкус. Мало кому из нас дан самокритичный взгляд на свои возможности. Мне кажется, я обладаю в какой-то мере этим качеством, знаю своё место, как бы интересно ни было «попробовать». Но и «на старуху бывает проруха».
Был очень давний случай с фильмом «Лёгкая жизнь», где я бы, может быть, никогда не снялся, если бы не директор картины Владимир Марон. После репетиции за мной в театр приехала машина с «Мосфильма». До этого был звонок, что меня приглашает сниматься режиссёр В. Дорман, но сценарий привезти не могут, так как нет экземпляра. Дескать, ознакомлюсь на месте. Я так никогда не делаю, но уж очень просили. Приехал, меня встречают, дают сценарий, отводят в отдельную комнату и… запирают на ключ. Я начинаю читать и понимаю, что сниматься тут не буду. Стучу в дверь, чтобы выпустили.
«Что, так быстро прочитал?» — спрашивает Володя.
«Нет, так быстро понял, что не хочу сниматься».
«Скажите, пожалуйста, не хочет! Раневская хочет, Плятт хочет, Марецкая хочет, он — нет! В такой компании? Это просто неуважение к мастерам!»
«Ну что мне там играть? Это неинтересно, даже в такой компании!»
И я уехал. Но на этом дело не кончилось. Я плохо знал Володю. Он приезжал в театр, звонил домой, обещал большой гонорар, удобное мне время, говорил, что Ф. Г. Раневская без меня отказывается сниматься, одним словом, доконал. Играть там действительно было нечего, но рядом были такие артисты и люди, что я вспоминаю с удовольствием не столько, что делал в фильме, сколько общение с ними. Не то чтобы было очень стыдно за эту работу, но всё-таки я считаю её компромиссом в своей актёрской биографии.
Почти аналогичный случай был с фильмом «Бархатный сезон», который, к счастью, почти не показывают. По выражению автора сценария Григория Горина: «А чего? Хоть за границу съездить!» Фильм должен был сниматься в Швейцарии, и никто — да, никто тогда не отказался от очевидно слабого сценария. Ни Сергей Бондарчук с Ириной Скобцевой, ни Иннокентий Смоктуновский, ни Николай Крючков, ни Александр Лазарев, ни я, грешный. Ведь тогда каждый выезд за границу был подарком, а когда за это ещё платили деньги, то сами понимаете. Совершенно забыл сюжет, только помню, что я играл миллионера. Швейцария тогда нас поразила своим спокойным благополучием, равнодушной сытостью, которая даже раздражала. Несколько оторопев от этого изобилия, Николай Афанасьевич Крючков, который нечасто ездил за границу, всё спрашивал меня: «Юр! А чего у них нет в магазинах?» Я отвечал, что есть всё. Крючков долго и дотошно выискивал, чего же тут всё-таки нет, потом однажды подошёл ко мне, толкнул в бок и победно сказал: «Юр! А вот и не всё у них есть! У них нет «Беломора»! А у нас есть!» И доволен был страшно.
В театре тоже был случай, когда я заранее знал, что успеха не будет. Было время бесконечного сочувствия погибшему президенту Чили Сальвадору Альенде. Об этом писали статьи, книги, делали передачи на телевидении. Евгений Рубенович загорелся поставить пьесу «Неоконченный диалог», написанную на эту тему В. Чичковым. Я оговорился, назвав написанное пьесой, потому что скорее это был газетный очерк в диалогах. Ни характеров, ни взаимоотношений, ни складного сюжета не было. Я так прямо и сказал, отказываясь от роли на худсовете. Горячился Симонов, вмешалось Министерство культуры, которое хотело, чтобы театр отозвался на эту тему. После долгих и, надо сказать, ожесточённых споров мне пришлось взять книгу об Альенде и, выуживая хоть что-то живое об этом человеке, самому пробовать дописать сцены и диалоги. Я и не надеялся на то, что можно будет кардинально изменить творение В. Чичкова. Он же был согласен на всё.
Спектакль вышел. Чувствовал я себя в нём неуютно, вымученно. В картонных ситуациях очеловечить героя трудно. Но в те времена важнее были тема и отклик на неё, чем хороший спектакль. Представляете, мы даже получили за него премию! Но не творческое удовлетворение.
Времена перемен
ЕЩЁ в Древнем Китае, желая человеку добра, говорили: «Пусть не доведётся тебе жить во времена перемен».
К сожалению, для моего поколения это пожелание оказалось неосуществимым. Чего только не досталось нам от этих перемен! Посмотришь назад и думаешь — не многовато ли на одну короткую жизнь? Я прожил и проживаю эти времена вместе с профессией, которая была любимой и главной, а потому сейчас думаю о ней.
Мне грех жаловаться на свою творческую судьбу, и мне чужда излишняя скромность. Я получил предостаточно — много играл, снимался, стал популярен, даже, если хотите, знаменит и любим зрителем. Судьба свела меня с замечательными, интереснейшими художниками, личностями как в искусстве, так и в жизни. И всё это было при режиме, который мы так хотели изменить. Свобода — это прекрасно. Но один вопрос меня мучает: что дала эта свобода искусству? Считается, что творческим людям она дала право выбора. Можно исполнить свои желания — сыграть что хочется, да ещё режиссёра пригласить для этого. Служить в одном театре, а играть, скажем, в антрепризе в другом, сниматься свободно в любой стране, на любой студии, организовывать свой театр. Сейчас, имея деньги, можно удовлетворить любые амбиции.
Казалось бы, как много возможностей даёт нам наша демократия! Только мне думается, это великое заблуждение. Свобода — это отнюдь не вседозволенность. Она — ответственность перед культурой, которая формирует мировоззрение человека, и к ней это относится в самой большей степени. А мы понимаем демократию как отсутствие созидательных идей, отсутствие этики, воспитания нравственности и вкуса. Как зачёркивание и поругание отечественных традиций, отречение от своих святынь.
Звёзд полно — артистов мало…
ПАРАДОКС — почему, когда было нельзя, выдающиеся личности рождались, высокие темы поднимались, а когда всё можно, то и сказать нечего и предъявить особо некого. Хотя что я говорю? У нас бесконечные «великие, гениальные, звёзды», просто куда ни глянь — всюду звёзды! Звёздные дорожки с отпечатками «великих» рук, бесконечные премии с разными названиями…
И в этой гремящей словословием и бряцанием наград пустоте оказалось, что времена тут ни при чём — кто был художником, невзирая на времена, кто по сути художник — тот им и остался.
Например, Пётр Фоменко стал Мастером в те времена, но и в эти, и всегда ему будет что сказать зрителю, чем «чувства светлые» пробудить.
Раньше я часто ходил в театр. Смотрю спектакль, имея, к счастью, редкое для моей профессии умение быть просто зрителем, а после становлюсь опять актёром. И всегда мерилом отношения к виденному было: хотел бы я играть в этом спектакле?
Сейчас я хожу в театр редко. Но то, что я смотрю и в театре, и по телевизору, чаще всего поражает своим непрофессионализмом, плоскими мыслями, тем самым желанием «удивить», шокировать, эпатировать — не знаю, как ещё это назвать. И мне не приходит в голову задать вопрос о желании играть, потому что ответ ясен заранее.
